10. За решеткой

«Гиринский ветер» охватил ряд районов Маньчжурии, и японские империалисты и китайская реакционная военщина стали постепенно догадываться о нашем существовании. В связи с выступлением учащейся молодежи, всколыхнувшим весь Гирин, инцидентом с Китайско-Восточной железной дорогой и случаем со съездом МФЮМ весть о нас облетела разные районы. С тех пор враги стали разгадывать, что главной виновницей брожения гиринской атмосферы является учащаяся молодежь, и установили за ней тайную слежку.

Японские империалисты, пытаясь захватить Маньчжурию, расставляли повсеместно своих сыщиков, зорко следили за каждым движением корейцев, руками китайской реакционной военщины без разбору арестовывали и бросали в тюрьмы коммунистов и участников движения за независимость. Положение в Гирине было весьма жутким, и нам приходилось переживать трудные испытания.

Оказавшись перед лицом критического положения, окопавшиеся в Гирине фракционеры удирали в Лунцзин, Паньши и Дуньхуа, а деятели движения за независимость, переменив свое подданство на китайское, забирались в глубь китайской территории или скрывались в таких местах, как Ванцинмынь. Осенью 1929 года Гирин уже являлся не тем центром политического движения Кореи за границей, где кишмя кишели сторонники антияпонского движения.

К тому времени учащиеся Гиринской средней школы № 5, собиравшиеся в читательском кружке, сболтнули лишнее, что и стало уликой, и наши товарищи стали подвергаться аресту. И я, только что возвратившись из Ванцинмыня, хлопотал, чтобы поправить сложившееся положение, но и сам попал в лапы реакционной военщины. Ученики этой школы выдали комсомольскую организацию Юйвэньской средней школы.

Заявляя, что захвачены поголовно все руководители ученического движения, полицейские чуть ли не каждый день подвергали нас жестоким пыткам, чтобы разузнать о проводимой нами деятельности, о сети наших организаций, охватившей, как паутина, весь город Гирин, и о стоящей за их спиной силе.

Мы решили держать язык за зубами, говорить только об одном: о чтении книг левого крыла. И мы заявляли: «Что за грех, когда ученики читают книги, которые продают в магазинах? Если вы хотите обвинить нас, то надо спросить прежде всего с властей, которые разрешили издавать и продавать эти книги». Мы до конца стояли на своем, протестуя против следователей, ведущих допросы.

В один из таких дней, когда меня пытали, выкручивая пальцы, за перегородкой, стоявшей в одной из сторон камеры для допроса, мельком взглянул на меня Чвэ Дон О, бывший начальник училища «Хвасоньисук», и исчез. От неожиданности я сначала не поверил и глазам своим: не обман ли это зрения?

Однако это был не обман зрения, это был действительно он, Чвэ Дон О, начальник училища в годы моей учебы. Я думал: «Враги вызвали даже моего бывшего учителя в камеру для допроса, значит, они довольно глубоко зарылись в мое дело».

С появлением Чвэ Дон О в голову мне хлынули сложные мысли.

В то время он был председателем дипломатической комиссии группировки Кунминбу: он отлично владел китайским языком, был искушен и в дипломатических делах. Он находился главным образом в Гирине, чтобы урегулировать отношения с гоминьдановской реакционной военщиной, имел определенную связь и с учащейся молодежью.

Если он скажет реакционной военщине правду о нашем деле, то наши попытки максимально обелить себя будут развеяны в пух и прах. Тем более, если будут хоть сколько-нибудь обнаружены следы нашей борьбы в защиту СССР во время конфликта на КВЖД, тогда уж никак нельзя будет остаться безнаказанным.

При подстрекательстве и по указке английских, американских, французских, японских и других империалистов китайское гоминьдановское правительство и военщина в Мукдене к концу 20-х годов упорно прибегали к вероломной антисоветской политике. Чанкайшистское правительство после провала народного восстания в Гуанчжоу расстреляло советского консула в Гуанчжоу и порвало дипломатические отношения с СССР. Антисоветизм был козырем для Чан Кайши. Этим козырем он, пресмыкаясь перед империалистическими державами, стремился воспользоваться для получения их покровительства и поддержки.

В устах у военщины часто звучал лозунг: «Мы против красного империализма». Ловко злоупотребляя национальными чувствами китайского народа, она прикрывала агрессивное нутро империалистов и упорно проповедывала антисоветизм.

Даже студенты и молодая интеллигенция, обманутые пропагандой военщины, поглядывая на советскую территорию, выступали с воинственными провокационными заявлениями: «Захватим Урал и возьмем Байкал!», «Напоим коней в озере Байкал!»

Настраиваясь на такую атмосферу, военщина в качестве первого шага антисоветских провокаций совершила налет на КВЖД. В соответствии с соглашением Китай и Советский Союз, заняв пополам имущество и оборудование, совместно управляли этой магистралью через совет, являвшийся управленческим органом. Военщина своей вооруженной силой заняла радиотелеграфную станцию и управление, полностью захватила эту магистраль, односторонне отменила концессию советской стороны. После захвата этой магистрали она, перейдя через границу, предприняла нападение на Советский Союз в трех направлениях. Таким образом, вспыхнули вооруженные столкновения между Советской Армией и китайской реакционной военщиной.

К этому времени при подстрекательстве со стороны реакции часть студентов правых кругов Фэньюнского и Дунбэйского университетов, вооружившись, выступили против Советского Союза.

Чтобы пресечь антисоветские вылазки гоминьдановского правительства и реакционной военщины, мы призывали комсомольцев и членов Антиимпериалистического союза молодежи к борьбе и выступали в защиту социалистического Советского Союза.

Часть китайской молодежи, еще не воспрянув ото сна, называла нас «злыми», помогающими тем, кто «посягает» на интересы китайской нации, отчуждалась от нас. Нам это было очень обидно.

И мы, разбрасывая в различных районах города листовки, разоблачающие антисоветские происки военщины, вели пропагандистскую работу среди китайцев, заявляли, что захват китайской военщиной КВЖД и нападение на Советский Союз — этонедопустимое вероломство в отношении Советского Союза, отменившего после Октябрьской революции все неравноправные договоры с Китаем и оказавшего Китаю материальную и духовную помощь, что это попытка военщины найти предлог для получения кредитов от империалистов.

И те, кто были обмануты пропагандой гоминьдановской реакции и военщины и враждебно относились к Советскому Союзу, после нашей пропаганды стали понимать опасность и суть нападения на Советский Союз, переменили свой подход и позицию, выступая против их нападения на Страну Советов.

Вместе с прогрессивно настроенной китайской молодежью мы наносили ощутимый удар и по студентам Фэньюнского университета, которые с оружием в руках бесчинствовали, готовые напасть на Советский Союз.

Борьба, которую мы вели в связи с конфликтом на КВЖД, — это была интернациональная борьба за политическую защиту Советского Союза. К тому времени мы, взирая на первый в мире социалистический строй, как на маяк надежды, считали борьбу в его защиту священным интернациональным долгом, возложенным на коммунистов.

Такая наша борьба помогала китайскому народу четко уяснить себе подлинное нутро военщины, распознать подлинное лицо империалистов, которые, стоя за спиной у военщины, постоянно подстрекали ее на антисоветские акции. Конфликт на КВЖД сильно пробудил корейский и китайский народы.

В то время гоминьдановская военщина не оставляла безнаказанными тех, кто выступал в защиту Советского Союза.

И после ухода Чвэ Дон О следователи по-прежнему считали меня только главным организатором дела с читательским кружком. Власти военщины вызывали Чвэ Дон О, вероятно, для того, чтобы подтвердить мое общественное положение, разузнать, имею ли я связь с Советским Союзом, да в каком еще движении я участвовал. Но, видимо, Чвэ Дон О ничего плохого обо мне не сказал.

Потом нас отвезли в Гиринскую тюрьму. Это было здание, построенное в виде креста: коридоры шли по четырем направлениям, а по обеим сторонам каждого коридора тянулись тюремные камеры так, чтобы тюремный надзиратель, сидя в середине, мог следить за всеми сторонами.

Камера, в которую я был заточен, была второй справа в коридоре, обращенном к северу. Поскольку она обращена к северу, здесь круглый год не видно было солнечного света и стоял отвратительный запах плесени, а зимой стены до белизны покрывались изморозью, она никогда не оттаивала. Когда нас привезли в тюрьму, это было осенью, в камере было так холодно, как зимой.

Власти военщины подвергали нас грубой национальной дискриминации. Тюремные надзиратели оскорбительно называли нас «корейцами» или «корейскими рабами без родины», заковывали нас, корейских учащихся, в ножные кандалы с тяжелым куском железа.

Власти военщины дискриминировали нас и в питании, и в получении и без того ничтожной медицинской помощи по сравнению с китайскими политическими узниками.

Я решил не прекращать борьбу и в тюрьме.

Для революционера и тюрьма — своего рода арена борьбы. Если считать тюрьму только местом заключения узников, то можно впасть в пассивное положение, и ничего не делать для революции. Но если считать тюрьму частью мира, то и в столь узком пространстве можно сделать что-то на пользу революции.

Я, взяв себя в руки, начал искать и здесь пути борьбы. Решил прежде всего установить связь с внешним миром, чтобы как можно скорее восстановить разрушенные организации и привести их в действие. Было решено также бороться с властями военщины за скорейшее освобождение из тюрьмы.

Вся трудность была в том, как установить связь с внешним миром, чтобы вести борьбу в тюрьме. Нужно было работать с тюремными надзирателями, чтобы они сочувствовали нам.

Мое намерение склонить на свою сторону надзирателей, как того даже и не ожидали, осуществилось довольно легко. Тогда администрация тюрьмы, проводя ремонт тюремных камер, некоторое время помещала нас вместе с уголовными преступниками. Такие меры дали нам благоприятные возможности для нашей работы.

Как-то раз сильно простудился китайский узник, сидевший со мной в одной камере, и слег в постель. Его заключили в тюрьму за кражу в квартире одного богача. Очень грубой была его манера держать себя.

В день, когда меня отвели в камеру уголовников, тот узник, по кличке «Гантоур», сидел на нарах, подогнув одну ногу под себя, а другую положив на колено. Обращаясь ко мне, он ни с того ни с сего требует угостить его хоть чем-то: либо деньгами, либо продуктами. Кричит неистово: «Те, кто впервые приходит в нашу камеру, все без исключения, обязаны соблюдать такие закон и мораль, и вы должны соблюдать их». Такой это был настойчивый, грубый и невежественный человек.

Я поймал его на слове и говорю:

— Несколько дней нас мучили в камере для допросов. Откуда мы возьмем деньги и пищу? Если уж на то пошло, то вы, старшие по тюремной жизни, должны нас угостить. Не так ли?

«Гантоур», будто лишившись дара слова, потускнел и, весь бледный от злости, смотрел на меня зверем.

В обычное время он действовал, как деспот, занимался самоуправством. Поэтому хотя он слег с повышенной температурой, не брал в рот ничего и страдал бессонницей, но никто из узников не относился к нему тепло, не ухаживал за ним, все смотрели на него равнодушно, как на пожар за рекой.

Я дал ему одеяло, присланное мне из дома священника Сон Чжон До при отводе меня в тюрьму, вызвал тюремщика, чтобы он принес лекарства из тюремной больницы.

И в обычное время тюремщик по фамилии Ли относился к нему, прямо скажем, отвратительно за его грубость и необщительность. Он удивился: как же это так — кореец заботится о китайце, как о родном брате.

Наш искренний уход за больным узником помог ему вскоре подняться с постели.

С этого времени изменилось его отношение ко мне. Раньше даже тюремщики, обращаясь с этим странным, привередливым и жестоким преступником, не знали, за что браться и как к нему относиться. А вдруг он стал покорным и послушным. Перед кем? Перед учеником средней школы. Тюремщик Ли диву давался, да и сам относился теперь ко мне не без уважения.

Из тюремщиков Гиринской тюрьмы он был человек сравнительно спокойной натуры, в ком жила национальная совесть. Члены наших организаций извне прислали мне сведения о том, что тюремщик Ли — выходец из бедной семьи, что он стал тюремщиком ради куска хлеба насущного. После разностороннего изучения я решил завоевать его на свою сторону и улучал моменты, чтобы разговаривать с ним более откровенно. В ходе бесед я узнал, что в связи со свадьбой своего младшего брата он пока не смог еще приобрести для него свадебный подарок и очень горюет, что не может сделать этого. Пользуясь случаем прихода моих товарищей в тюрьму на свидания, я рассказал им о горе тюремщика Ли и принял меры, чтобы наша организация решила его такой наболевший вопрос.

И спустя несколько дней Ли пришел ко мне, чтобы выразить мне свою благодарность за свадебный подарок, и спрашивает меня:

— Действительно ли вы коммунист? Ведь тюремная администрация называет вас коммунистом.

Я отвечаю ему утвердительно:

—  Да, я коммунист.       

Тогда он с жаром говорит:

— Мне никак не понятно. Ведь всех коммунистов без исключения называют «бандитами». Неужели ж такие, как вы, добрые люди, будут отнимать чужое? Если вы действительно коммунист, то несправедливо прикреплять к коммунистам ярлык «бандита».

И я толком объясняю ему:

— Коммунисты борются за новое общество, где нет эксплуатации и гнета и где все заживут счастливой жизнью. Мы, корейские коммунисты, боремся за изгнание японских империалистов с корейской земли, за возрождение лишенной Родины. Богачи и воротилы называют коммунистов «бандитами», клевещут на них потому, что коммунисты хотят перевернуть прогнивший мир, где хозяйничают помещики, капиталисты, тухао и предатели.

Тюремщик Ли, кивая головой, говорит:

— Мы, ничего не смыслящие невежды, до сих пор были обмануты лицемерной пропагандой властей, отныне не будем верить им.

С тех пор Ли каждый раз при возвращении домой после своей смены приходил ко мне. Он внимательно слушал меня, выполнял мои просьбы передавать какие-то сообщения в другие камеры. Впоследствии через него я держал связь с внешним миром. С этого времени я чувствовал себя в тюрьме сравнительно свободно.

Но не все тюремщики относились к нам с добрыми намерениями, как этот Ли. Среди них был один весьма гадкий, как змей, старший тюремщик. Он, заглядывая через глазок в камеру, не давал узникам покоя.

Старших тюремщиков в Гиринской тюрьме было всего трое, но у этого была самая плохая репутация. При его дежурстве узники не могли даже свободно зевать.

Однажды мы решили покрепче припугнуть его, чтобы в другой раз ему не повадно было так действовать. Кому же поручить это дело? По этому вопросу в тюрьме шло обсуждение. Трудно было выбрать на такое дело подходящего человека. Тогда на это вызвался один китайский ученик Хуан Сютянь, учившийся в третьем классе Гиринской средней школы № 5, он сам решился взять на себя это дело. Из учащихся, заточенных в эту тюрьму по делу читательского кружка, корейских учащихся было всего лишь двое, а остальные все были китайскими.

Мы спрашиваем его:

— Если ты вот так припугнешь его, то тебе в награду будет одиночная камера и ты будешь сидеть в ней по крайней мере пять месяцев. Как ты об этом думаешь?

А он говорит:

— Ради товарищей я готов пожертвовать собой. А вы со сторонки посмотрите на это. А уж я, что бы ни случилось, проучу

его. Ловким приемом так дам ему прикурить, чтобы впредь ему не повадно было глумиться над нами.

Он заострил кончик бамбуковой палочки. И, когда тот старший тюремщик смотрел через «волчок» в камеру, тот и пырнул его в глаз острой палочкою. Из глаза его брызнула кровь и какая-то жидкая тушь. Никто не ожидал такого зрелища.

Ученики, сидевшие в камере, от всей души хвалили Хуан Сютяня, называя его чуть ли не героем. Но за это его заточили в камеру одиночную и неотапливаемую даже в зимнюю стужу, и он чуть было не умер даже за несколько дней пребывания в этом аду.

Ученики потребовали от тюремщиков как можно скорее освободить из одиночной камеры их товарища, угрожая им: если его не освободят, выколоть вот так же глаза всем. И тюремная администрация пошла на уступки требованиям учащихся.

С этого времени мы действовали в камере более свободно. Если захотим провести собрание, проводим его, а в случае необходимости свободно ходили и в другие камеры. Заявлю, что хочу сходить в такую-то камеру, и тюремщики сами открывали мне двери.

В дни, когда я сидел в тюрьме, мне очень помогал священник Сон Чжон До. За весь период моей революционной деятельности в Гирине он активно шефствовал надо мной, не хуже родных. Еще в то время, когда мы жили в своей стране, он был очень близко знаком с моим отцом. Они учились в одной школе (Сунсильская средняя). Это, конечно же, действовало на них, но, думаю, больше всего общность идей и идеалов связывала их крепкими узами дружбы.

При жизни отец часто говорил нам о священнике Соне. Сразу после Первомартовского движения Сон Чжон До эмигрировал в Китай, некоторое время работал председателем политического совета Шанхайского временного правительства. Одно время он вместе с Ким Гу, Чо Сан Собом, Ли Ю Пхиром, Юн Ги Собом организовал в Шанхае общество Робенхвэ, предназначенное для подготовки военных кадров для вооруженного сопротивления, работал в нем заведующим отделом труда.

Но это общество было распущено, усугублялась грызня между фракциями внутри временного правительства. Это разочаровало его, и он переместился в Гирин.

В Гирине он открыл церковь и вел движение за независимость. Это была та церковь, которой мы широко пользовались как местом для массового воспитания. Вообще священник Сон был христианином до мозга костей, глубоко преданным своей вере. Он занимал непререкаемое место среди гиринских христиан и сторонников движения за независимость.

Среди христиан Кореи было много таких замечательных патриотов, как Сон Чжон До, отдавший себя целиком делу движения за независимость. При молитве они молились о Корее, при обращении к «богу небесному» просили облегчить несчастье обреченной на гибель страны. Их чистосердечная вера всегда сходилась с патриотическим чувством, их мечта о создании мирного, дружного и свободного рая всегда вила себе гнездо в патриотической борьбе за возрождение страны.

Патриотами были и абсолютное большинство служителей секты чхондогё и буддизма.

Сон Чжон До был советником Общества корейских учащихся в Гирине, и мне часто приходилось общаться с ним. При каждой встрече со мной он говорил, что ему досадно и скорбно за то, что мой отец ушел из жизни слишком рано, в таком молодом возрасте. Он наставлял меня, чтобы я, продолжая дело и волю отца, стоял в первых рядах движения за независимость, отдавал всего себя делу нации.

Благодаря большой помощи со стороны таких близких друзей моего отца, как Сон Чжон До, я мог в течение трех лет учиться в Юйвэньской средней школе в Гирине.

Беспокоясь о нашей бедной семье, едва сводившей концы с концами за счет стирки и шитья матери по найму, он не раз посылал мне деньги для оплаты за учебу. Очень любила меня и жена священника. В праздничные дни она приглашала и угощала меня вкусными кушаньями, приготовленными по корейскому образцу. Особенно вкусными были жареное тубу с кроличьим мясом и хлебец из тёндыги. Тёндыги — это трава с мягким пухом, без запаха и яда. В доме священника говорили, что приготовляли такой хлебец еще с того времени, когда они жили в Пхеньяне. Хлебец, который я ел в тот день в его доме, был приготовлен из травы тёндыги, нарванной в Бэйшаньском парке.

У Сон Чжон До были два сына и три дочери. К нашему движению в Гирине были причастны второй сын Сон Вон Тхэ и самая младшая дочь Сон Ин Сир.

К тому времени Сон Ин Сир вместе с Хван Гви Хон, Юн Сон Хо, Ким Бен Сук, Юн Ок Чхэ была членом Гиринского общества корейских детей. Будучи на побегушках, она очень помогала мне в период, когда я возглавлял движение учащейся молодежи и когда я томился в тюрьме.

Однажды тюремный надзиратель бросил в нашу камеру нового узника. Он был так замучен пытками, что даже трудно было узнать его. Это был Кан Мен Гын, заведующий орготделом Ресинского союза молодежи. Весной 1929 года он был неожиданно арестован властями военщины. С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и вдруг, откуда ни возьмись, он у нас в тюрьме. Это меня и удивило, и обрадовало. Он был арестован по неоправданному доносу фракционеров. Они отомстили ему этим позорным доносом в отместку за случай с Федерацией молодежи в Китае.

В чем тут было дело? Представители Ресинского союза молодежи, покинув зал конференции Федерации молодежи в Китае, проходившей в Цзичанцзы, выступили с заявлением в знак протеста против безрассудных действий фракционеров. Питая за это злобу, фракционеры занимались преднамеренными вредительствами. Когда один юноша умер по болезни в Цзяохэ, они донесли властям военщины, будто группа Кан Мен Гына отравила его ядом.

Кан Мен Гын со слезами на глазах говорил, что он, ни в чем тут не повинный, подвергался наказанию. Я, вдохновляя его, сказал:

— Не надо падать духом. Ведь ты живешь большой мечтой, решил отдать себя делу революции. Нет таких дел, которые нельзя одолеть, если решить бороться насмерть. Надо до конца бороться с властями военщины, чтобы доказать, что ты ни в чем не повинен.

Позже Кан Мен Гын, решившись бороться насмерть, как мы подсказали ему, вел решительную борьбу на судебном процессе.

За весь период оккупации Кореи японскими империалистами он жил по совести, а после освобождения, вернувшись на Родину, по поручению нашей партии добросовестно вел работу с дружественными нам партиями.

Позже, когда утекло много воды, я узнал, что Кан Мен Гын жив и находится невдалеке, и я через живую связь обещал встретиться с ним.

Видимо, он был сильно потрясен этой вестью. К несчастью,

накануне встречи со мной у него произошло кровоизлияние в мозг.

Очень жаль, что из жизни ушел еще один борец, не успевший рассказать о нашей жизни и революционной борьбе, которую мы вели вместе в Гирине.

В тюрьме я занимался анализом опыта и уроков национально-освободительного и коммунистического движения в нашей стране, восстанавливал в памяти и опыт революционных движений в других странах.

Против колониального господства японского империализма наша нация проводила и демонстрации, и забастовки, и борьбу с участием бойцов Армии справедливости, и движение Армии независимости.

Но все выступления были обречены на провал. Наша нация не раз развертывала и движение, много проливала и крови, но почему же борьба не увенчалась победой, терпела каждый раз поражение за поражением?

В рядах антияпонской борьбы в нашей стране были фракции, которые наносили большой вред национально-освободительной борьбе.

Отряды Армии справедливости, которые, подняв первый факел антияпонской борьбы, сотрясали все восемь провинций страны, находились в состоянии раскола, не добившись единства командиров и подчиненных. Между командирами, выходцами из среды конфуцианских ученых, выступавшими за восстановление правления королевской династии, и рядовыми бойцами, вышедшими из простонародья, ратовавшими за реформу существующего порядка, существовали антагонизм и противоречия по идеалам, что мешало повысить боеспособность Армии справедливости.

Отдельные командиры Армии справедливости считали восстановление старой системы своим абсолютным идеалом. И они, грызясь даже между собой, стремились каждый приписать себе боевые заслуги, чтобы получить чиновнические должности от правительства. Это привело к расколу отрядов.

А командиры, выходцы из простонародья, не собирались объединяться с командирами, выходцами из конфуцианского чиновничества. Это тоже привело к ослаблению сил Армии справедливости.       

Положение Армии независимости мало чем отличалось от положения Армии справедливости. В самой организационной системе Армии независимости проявлялись раздробленность и разобщенность.

Фракционная грызня продолжалась и после того, как многочисленные организации движения за независимость, действовавшие в Маньчжурии, объединились в основном в три группировки.

Потом и эти три фракции слились в одну группировку Кунминбу, но ее верхушка, расколовшись на группы сторонников Кунминбу и их противников, не прекращала грызни за гегемонию. Так расчленившись на множество фракций, националисты занимались бесполезным пустословием, взирая на большие страны.

Среди лиц, находившихся на руководящих постах в движении за независимость, были люди разных взглядов: о дни стремились добиться независимости с помощью Китая, другие думали разгромить Японию с помощью Советского Союза, а третьи надеялись на США, что они «подарят» Корее «независимость».

Националисты позволяли себе низкопоклонство потому, что они не верили в силы народных масс. Националистическое движение ограничивалось лишь движением верхов в отрыве от народных масс, поэтому оно не могло иметь надежную базу, не могло пользоваться поддержкой народа.

В отрыве от народа лишь кучка верхушки, собравшись, проводила время в словопрениях и грызне за власть, не поднимала массы на революционную борьбу. Такой существенный недостаток обнаруживался и среди людей, которые вели, как им казалось, коммунистическое движение.

Коммунисты раннего периода вместо того, чтобы идти в гущу народных масс, воспитывать, объединять и мобилизовывать их на борьбу, занимались пустыми разговорами, грызлись только за «гегемонию», оторвавшись от народа.

Коммунистическое движение раннего периода в Корее не смогло преодолеть фракционизм, возникший в самом движении.

Что же касается фракционеров нашей страны, то это — буржуи из среды националистов, мелкобуржуазные интеллигенты, разоренные феодалы-аристократы и интеллигенты из дворянского сословия, которые под вывеской марксизма присоединялись к революционному течению, настраиваясь на тенденции времени, когда после Октябрьской социалистической революции рабочее движение бурно шло на подъем и марксизм-ленинизм встречал горячую поддержку народных масс.

Они с самого начала образовали фракции и вели борьбу за «гегемонию».

Фракционеры прибегали ко всяким махинациям и интригам. Не довольствуясь этим, они создавали террористические группы, которые, как гангстеры, вели между собой даже кулачные бои.

Из-за сектантских действий фракционеров Компартия Кореи не в состоянии была обеспечивать единство своих рядов, устоять против репрессий со стороны японских империалистов.

Коммунисты раннего периода, находясь в плену низкопоклонства, не думали самостоятельно создавать партию и делать революцию, каждый выдавал свою фракцию за «ортодоксальную» и, смастерив себе печать из картошки, хлопотал, чтобы добиться признания Коминтерна.

Дав анализ такого положения дел в националистическом движении и коммунистическом движении раннего периода в нашей стране, я всем своим существом убедился в том, что революцию не следует делать таким путем.

Исходя из этого, я был убежден в том, что революция в своей стране может победить только в том случае, когда ее проведут при опоре на силы своего народа, взяв на себя ответственность за нее, что все вопросы, связанные с революцией, следует решать самостоятельно и творчески. Это и был отправной момент идей чучхе, о чем мы говорим сегодня.

В тюрьме я думал много над тем, как осуществить корейскую революцию. Думал глубоко о том, в какой форме и какими методами надо развертывать борьбу за разгром японских империалистов-агрессоров и за возрождение Родины, как надо объединить антияпонские силы, как надо создать партию — руководящий орган революции. Я также думал и о том, с чего надо начинать после выхода из тюрьмы.

Учитывая конкретные условия нашей страны и социально-классовые отношения в ней, я тогда считал, что по характеру корейская революция должна быть определена как антиимпериалистическая, антифеодальная демократическая революция. Мною был намечен курс борьбы, который заключался в том, что для разгрома вооруженных японских империалистов и возрождения Родины надо бороться с оружием в руках, сплачивать под знаменем антияпонской борьбы рабочих, крестьян, национальную буржуазию, служителей культа и другие все антияпонские патриотически настроенные силы, поднять их на борьбу и создать новую, революционную партию, свободную от фракционности.

Когда четкими и ясными становились позиция и воззрение, чего следовало нам придерживаться в осуществлении корейской революции, и когда отчетливо представились в воображении линия и курс на ее осуществление, я не в силах был сдержать порыв как можно скорее выйти из тюрьмы. И решил вести борьбу за скорейшее освобождение из тюрьмы.

Мы вместе с товарищами, заточенными в тюрьму по делу «ученического инцидента», тщательно готовились к борьбе за освобождение из тюрьмы.

Задуманный тогда метод борьбы — это была голодовка. И мы начали борьбу, твердо решившись не подниматься с места до тех пор, пока не будет удовлетворено наше справедливое требование.

Прежде чем начать голодовку, мне казалось, что будет трудно обеспечить единство действий в этой борьбе, поскольку в нее включились и уголовные преступники. К нашему удивлению, как только началась голодовка, из каждой камеры еда возвращалась, оставаясь нетронутой. Даже уголовные преступники, которые еще вчера грызлись между собой за миску еды, сейчас и не прикоснулись к ней. Так велик был успех в воспитательной работе, которую потихоньку вели среди них наши товарищи, обвиненные в «ученическом инциденте».

Активную помощь оказывали нам в нашей борьбе за освобождение из тюрьмы и наши товарищи, находившиеся вне тюрьмы. Откликнувшись на нашу борьбу в заточении, они разоблачали нечеловеческое обращение в Гиринской тюрьме и вызывали общественное мнение.

Власти военщины не в состоянии были устоять против нашей борьбы, которую вели мы, тесно сплотившись.

В начале мая 1930 года выпустили меня на волю из Гиринской тюрьмы. Я вышел из куполообразных тюремных ворот. Сердце у меня преисполнилось уверенностью в себе и страстью. В тюрьме я подводил итоги коммунистического движения раннего периода и националистического движения в нашей стране, на основе урока этих движений продумывал я путь корейской революции.

Если оглянуться назад, то мой отец замышлял в Пхеньянской тюрьме о повороте от националистического движения к коммунистическому, а я задумывал в Гиринской тюрьме путь корейской революции, по которому нам следовало идти.

Будучи несчастными сынами обреченной на гибель страны, мы, и отец, и я, думали в тюрьме о судьбах страны и нации.

НАЗАД                          СОДЕРЖАЖНИЕ                                ВПЕРЕД