4. Из чужбины на чужбину

Отец то и дело перемещал опорный пункт своей деятельности, и нашей семье пришлось не раз переселяться с одного места на другое.

Я в первый раз покинул мой родной край, когда мне было 5 лет. Весной того года мы переселились в село Понхва. Тогда мне было не так грустно при расставании с дедом, бабушкой и другими родственниками. Будучи еще несмышленышем, я мало думал о расставании, а больше любопытствовал узнать – каково то новое место и что там новое во всяком случае для меня.

Однако у меня было больно на сердце осенью того года, когда наша семья отправилась в Чунган.

Родственники огорчились, узнав, что мы переселимся в самый северный край. Весть, что мой отец с семьей уйдет в такую отдаленную местность, за тысячу ли, ошеломила деда, который всегда одобрял и поддерживал всякое дело отца.

Отец прилагал большие усилия, чтобы успокоить деда, который не мог скрыть чувства горести перед такой разлукой. И поныне звучат в моих ушах слова отца, которые он сказал деду в последний раз, помогая ему в работе на завалинке:

– Я зарегистрирован в черный список и не могу даже шевельнуться в центральном районе Кореи. Когда я вышел из тюрьмы, враги предложили мне прекратить движение и заняться дома земледелием. Но я должен продолжать борьбу, даже если заточат меня за решетку хоть десять раз. Японцы жестоки. Нельзя вернуть страну одним выкрикиванием "Да здравствует независимость!"

В день переселения нашей семьи в Чунган старший дядя, взяв отца за руки, просил его почаще писать письма, если не будет времени съездить домой, и не забывать родного края на далекой чужбине. Дядя при этом горько плакал.

И отец не выпускал его рук из своих.

– Ладно. Родину не забуду. Как мне забыть свой родной Край! Мы так расстаемся потому, что мы живем в таком проклятом мире. Но когда-нибудь будет достигнута независимость, и мы заживем хорошей жизнью, тогда уж все в одном месте. С детства ты плел лапти, чтобы помогать мне. Так ты желал помочь мне в моих походах. И так у тебя даже руки огрубели. А сегодня я уйду, взвалив на твои плечи все хозяйство большой семьи. Очень болит у меня душа от этого.

– Браток, не говори так. Я позабочусь об отце и матери как надо. А ты будешь бороться смелее и добьешься своего непременно. Я жду здесь того дня...

Глядя на картину такой разлуки, я тоже не мог сдержать нахлынувшего чувства горести.

Мать сказала, что снова вернемся на Родину в день независимости страны, но ведь неизвестно же, когда этот день наступит. У меня грудь щемило. Отец и мать, так вот покинув родину, не вернулись в Мангендэ и были погребены в холодной земле чужой страны.

Мне было печально, что расстаюсь с дедом и бабушкой. Я то и дело оглядывался назад.

Было не по душе покидать местечко, где я родился и рос, переселиться в чужие места, на далекую чужбину. Но утешало меня одно. Было бы хорошо, рассуждал я, уйти далеко, хорошо, что пойдем в Чунган, далекий от Пхеньянской тюрьмы.

Собственно, я не мог избавиться от тревоги и после того, как отец вышел из тюрьмы, отбыв срок наказания. Не покидало меня беспокойство, что японцы смогут снова заключить отца в тюрьму. В то время я, будучи несведущим в мирских делах, наивно думал, что в горной глуши, расположенной на большом расстоянии от Сеула и Пхеньяна, тюрем нет и можно не видеть там проклятых японцев.

Я спросил, сколько километров от Пхеньяна до Чунгана. Ответили, что 400 километров. Я облегченно вздохнул, полагая, что японцы не смогут следовать за нами до такой отдаленной местности.

Говорили, что Чунган – это самый холодный край Кореи. Пускай хоть и так, можно вытерпеть любой мороз, только была бы обеспечена безопасность отца.

Мать взяла узелок с мисками для каши и ложками, а отец приладил суму на плечи. Это был весь наш домашний скарб, перевозимый на новое место жительства. Когда семья переселилась в село Понхва, были сундук, стол, латунная и керамическая посуда и т.д., но теперь ничего этого с нами не было.

Сопровождал нас один товарищ отца.

Мы сошли с поезда в Синанчжу и шли пешком вплоть до Чунгана через Кэчхон, Хичхон и Канге. В те времена железной дороги до Канге еще не было.

Когда мы тронулись в путь, отец забеспокоился, смогу ли я преодолеть столь далекий путь пешком, не отставая от них. Мать тоже беспокоилась. Тогда мне было всего семь лет, и не случайно я вызвал такое беспокойство у родителей.

Изредка меня брали к себе в телегу обгонявшие нас крестьяне, да и то ненадолго, и большую часть дороги я прошел пешком. Это было первое в моей жизни серьезное физическое испытание.

По приезде в Канге мы заночевали в постоялом дворе, что за воротами Нам, и снова тронулись в путь, едва наступило утро. Надо сказать, что хозяин постоялого двора принял нас хорошо, он встречал нас не один, а вместе с членами подпольной организации этого района.

На двухсоткилометровом пути от Канге до Чунгана было много перевалов и безлюдных мест. Далеко не легкая дорожка...

Очень тяжело было матери, когда мы переходили через перевал Пэнан. Она ведь еще несла на спине трехлетнего Чхоль Чжу, а узелок на голове. Лапти у нее поистрепались, на ногах появились волдыри.

Я впал в разочарование, когда мы прибыли в Чунган. Оказалось, и там было полно наших врагов, Чунган кишмя кишел японцами, как и улицы Хвангым и Сомун в Пхеньяне. Корейцы разошлись по разным местам, лишенные возможности жить в родных краях, а эти японцы появились даже вот в такой глухомани и хозяйничали тут.

Отец сказал, что японцы гнездятся везде, где только живут корейцы. Оказалось, что в Чунгане тоже были и полицейский участок, и камера предварительного заключения, и жандармерия. Попав в Чунган, я понял, что вся Корея похожа на большую тюрьму.

Японцы заняли свыше половины верхней улицы Чунгана и, создав здесь участок для резидентов, построили школу, магазин, больницу.

Жители Чунгана говорили, горько жалуясь, что японские империалисты начали протягивать свои щупальца в эту местность еще десять лет тому назад. Самураи, захватившие право на рубку леса нашей страны после "договора о протекторате года Ыльса", учредили в Синичжу лесопромышленную компанию, а в Чунгане – ее филиал и переселили сюда своих лесорубов. Среди этих так называемых лесорубов было много "резервистов", проходивших систематическую боевую подготовку. И на самом деле это был полувоенный коллектив, готовый действовать в случае чего как боевой отряд оккупантов. Кроме них в Чунгане находилось много вооруженных полицейских, был даже и гарнизон регулярных войск.

Зачем же отец переселился сюда? Он решил приехать в Чунган для того, чтобы здесь, где учащается передвижение участников движения за независимость, создать лечебницу и, сделав ее опорным пунктом своей деятельности, более активно развернуть антияпонскую борьбу. Под вывеской врача отец мог здесь легко замаскироваться от вражеского глаза и иметь сравнительно свободные контакты с людьми.

Мы устроились жить на постоялом дворе Кан Ги Рака. Он выделил нашей семье самую чистую и тихую комнату. Отец сказал, что он пользовался этой комнатой и раньше, когда побывал некоторое время в Чунгане на обратном пути из Цзяньдао, куда он ездил после выхода из тюрьмы.

Кан Ги Рак, повесив вывеску постоялого двора и работая одновременно зубным врачом и фотографом, на самом деле вел подпольную работу. Обосновавшись в Чунгане, он обеспечивал связь между зарубежными организациями Корейского национального общества и моим отцом, находящимся в стране, а когда отец бывал заграницей, – связь между ним и организациями КНО, действовавшими внутри страны.

Через этот постоялый двор отец имел контакты с участниками движения за независимость внутри и вне страны, которые действовали в Линьцзяне, Чанбае, Чунгане, Пэктоне, Чхансоне, Чхосане и других районах бассейна реки Амнок.

Кан Ги Рак был крупным знатным человеком Чунгана и мог свободно входить в местное ведомство. Данные о врагах, разведанные им в ведомстве, оказывали большую помощь отцу в его деятельности.

Помогая отцу, я то стоял на страже, то обслуживал участников движения за независимость, посещающих постоялый двор, то схожу, бывало, в Чунсан, Чундок и другие места, обеспечивая тайные связи. До сих пор помнится, как я в национальной борьбе сирым с японским мальчишкою в Чунгане схватился в единоборстве. Он был посильнее меня, крупнее, но я перебросил его через себя. В то время я не оставлял в покое японских ребятишек, издевавшихся над корейскими детьми. Хозяева постоялого двора опасались последствий, но отец поддерживал мои поступки, говоря, что ни в коем случае нельзя склонять голову перед японцами, оскорбляющими наших людей.

В этот период в Чунгане антияпонские выступления заметно усиливались. Повсюду выбрасывались листовки, повторялись забастовки учащихся, то и дело местные жители расправлялись с злостными японскими прихвостнями, предававшими свою родину.

Все эти события враги связывали с моим отцом. По донесению из полицейского управления провинции Южный Пхеньан Чунганский полицейский участок зарегистрировал отца в список "корейцев, не подчиняющихся законам", и "поднадзорных людей первой категории" и неотступно следил за ним. Кан Ги Рак, зайдя однажды в волостную управу, увидел там подворные списки, где имя отца подчеркнуто красной линией. Он подсказал отцу, что полицейские собираются арестовать его, и советовал поскорее уйти отсюда для безопасности. В такой момент через уста одного полицейского просочились секретные сведения, что Чунганский полицейский участок намеревается действительно арестовать моего отца. И он не мог больше находиться в Чунгане.

И мы были вынуждены снова взять узелки с пожитками и перейти на чужбину, покинув даже этот самый северный край страны, где дул холодный ветер.

От Чунгана до китайской земли рукой подать. Я не мог сдержать слез, когда на переправе Чундок сели в челн, чтобы перебраться в Китай через реку Амнок. Переселение из Чунгана было уже четвертым по счету для нашей семьи. Я считал Чунган немилым краем и относился к нему отчужденно. Но теперь, когда приходилось перебираться в чужую страну, и Чунган показался мне таким близким, как родной край родной моей земли. Да ведь так или иначе, а он представлял собою частицу родной нашей земли.

Мангендэ был местечком, что пело мне колыбельную песню и качало меня на качелях, а Чунган явился для меня таким незабываемым краем, который, как село Понхва, помог мне познать, что вся Корея – это тюрьма японского империализма.

Был и необыкновенно ненастным сам день, когда мы отправились из Чунгана. Опавшие листья поздней осени докатились до переправы, вызывая тяжелую грусть. В небе перелетные птицы летели на юг вереницами. Почему-то и они навевали на меня тоску...

Для матери этот путь был последним. Покинув Чунган, она расставалась с Родиною навсегда, вернуться на Родину она уже не смогла. Младший брат Чхоль Чжу тоже не смог возвратиться на Родину после того, как переправился через реку Амнок. Так это случилось...

Людям приходится переживать всякое горе на своем веку. Но ужаснейшим горем является потеря Родины, особенно – уход из нее рабом порабощенной страны. Как ни велико горе расставания с родным, с детства любимым краем, оно несравнимо с печалью разлуки с Отечеством. Если сравнить родной край с матерью, чужбину – с мачехой, то с чем сравнить немилую в несколько раз больше, чем эта чужбина, чужую страну?..

Хотя я и был еще малолеток, но у меня подступил к горлу комок и потемнело в глазах при мысли, что будем жить в чужой стране, куда никто нас не приглашал и где не ждал нас никто, никто не встретит нас радушно и где нам даже и язык незнаком. Но что поделать, надо было безмолвно вынести нестерпимую печаль разлуки с Родиной, думая о воле отца, его стремлении к достижению независимости страны.

Лодочник сказал, что растет и растет число переселенцев, переходящих в Маньчжурию, и сетовал, что все более жалкой становится судьба корейцев.

А отец говорил, что никто не считал и никому неизвестно, как много людей, которые вот так отправляются за границу, оставив плодородные поля у своих домов и самые эти дома.

Еще до гибели страны жители этой родной своей земли, лишенные средств пропитания, уходили группами на пустоши Маньчжурии и Сибири. Люди, потерявшие право на человеческое существование, с риском для жизни бежали из страны, пренебрегая жестокою карой, ежели попадутся властям. Поток переселенцев докатился даже до США, Мексики и других стран американского континента. Направлялись туда через Тихий океан крестьяне и поденщики, которые поддались соблазну, будто «там цветут цветы все четыре времени года, можно собирать обильный урожай без труда, посеяв только семена, и стать богачом через три года, если работать даже по три часа в день». Но на этом «благословенном» американском материке они подвергались унижениям как дикари и были на побегушках в столовых и домах богачей или занимались невыносимым каторжным трудом на фермах под палящим солнцем.

Но все же тогда существовала своя страна с официальным, признанным всеми названием — Корея. После гибели ее десятки тысяч хлеборобов, лишенных своих земельных угодий, покатились, словно опавшие листья, на пустоши постылой Маньчжурии.

А на нашу родную землю, где проживали наши люди из поколения в поколение, хлынули потоком японские богачи и торговцы, ослепленные жаждой быстрой наживы. А коренные жители этой страны, сделавшие эту землю плодородной, выгнаны из нее вон и скатились за рубеж.

И поделом людей, потерявших свою государственную власть, сравнивают с опавшими листьями и брошенными камешками, что валяются на обочинах дорог.

Теперь потомки тех скитальцев посещают что ни день края своих предков, брошенные их родителями. Каждый раз, когда встречаюсь я с этими соотечественниками, проживающими за рубежом, воскресает в моей памяти облик переселенцев, которых видел я еще в детстве на берегу реки Амнок.

В Линьцзяне мне все было чуждо, но было по душе одно. Там редко бросалась в глаза неприятная физиономия японцев.

Линьцзян, торговый город на окраине провинции Ляонин Китая, — один из транспортных узлов, соединяющих нашу страну с Южной и Северной Маньчжурией.

В те времена японские империалисты пока еще не смели откровенно распространять свое влияние на китайскую землю и, заслав туда тайных агентов, угрожали деятелям движения за независимость. Так что в Линьцзяне было благоприятнее, чем в Чунгане, разворачивать революционную деятельность.

Когда мы перешли в Линьцзян, отец около полугода обучал меня китайскому языку. Для меня пригласили китайского учителя. Потом сразу поместили меня в первый класс Линьцзянской начальной школы. Здесь я начал учиться китайскому языку не абы как, а по-настоящему. Потом я продолжал осваивать китайский язык в начальной школе в Бадаогоу и в Фусунской начальной школе № 1.

Можно сказать, что я с молодых лет стал свободно говорить по-китайски только благодаря заботе отца.

Тогда мне еще не было понятно, зачем отец так торопился обучать меня китайскому языку и зачислил меня в китайскую школу. Но теперь мне думается, что его дальновидная прозорливость, основанная на идее «чивон», оказала мне большую подмогу. Если бы он не учил меня китайскому языку с детских лет, то я, проведя четверть века в Китае, сталкивался бы на каждом шагу с затруднениями из-за незнания этого языка.

Откровенно говоря, в условиях, когда ареной нашей борьбы была в основном Маньчжурия, мы не могли бы иметь дружеские отношения с китайскими людьми и не смогли бы успешно сформировать антияпонский объединенный фронт с ними, если бы не могли свободно говорить по-китайски. Вообще мы не сумели бы даже и примоститься на Севере-Востоке Китая, где враги прибегали к жестоким репрессиям.

Когда я выходил на улицу в китайской одежде и свободно говорил по-китайски, то не признавали во мне корейца даже японские сыщики, у которых, как говорится, обоняние развито, словно у охотничьей собаки. Да терялись в догадках о моем происхождении и маньчжурские полицейские,

Можно сказать, что, в конце концов, стало большим подспорьем мне в участии в корейской революции то, что я учился китайскому языку.

При посредничестве своего знакомого Ро Ген Ду отец снял квартиру и устроил в ней лечебницу. Соорудив аптеку и палату в одной комнате, он вывесил большую вывеску с надписью "Сунчхонская лечебница". В самой комнате он также повесил диплом медицинского техникума Севранс. Наверно, он достал этот диплом при помощи какого-то друга до отъезда из Пхеньяна. И спустя несколько месяцев отец уже стал слыть знаменитым медиком. Не искусство врача, а акт милосердия принес ему такую репутацию. Ведь он приступил к врачеванию, прочитав лишь несколько томов медицинского трактата.

Отец, где бы он ни был, очень дорожил людьми. С особой теплотой и искренностью заботился он о своих соотечественниках, которые задыхаются от горькой жизни на чужбине, лишившись и родного края, и всей своей отчизны.

Среди пациентов "Сунчхонской лечебницы" было немало людей, которые просили медицинской помощи, придя с пустыми руками или имея незначительную сумму деньжонок.

Когда они беспокоились о плате за лекарства, отец говорил им, что платить можно и после, когда страна станет независимой и богатой. Он утешал их словами:

– Сейчас мы живем бедно в чужой стране, но не за горами день, когда мы вернем себе потерянную Родину и снова переправимся через реку Амнок.

Наш дом в Линьцзяне, как и в селе Понхва, кишел гостями.

Тут были и больные, но в большинстве своем это были деятели

движения за независимость.

К этому времени Кан Чжин Сок, дядя по материнской линии, пришел в Линьцзян и организовал Пэксанскую группу воинов. Это была вооруженная группа с ядром из деятелей движения за независимость из провинции Пхеньан. "Пэксан" означает гору Пэкту.

В ту пору передовые люди Кореи, проживавшие в Маньчжурии, очень дорожили названием "Пэксан". И частную школу корейцев, основанную в районе Фусуна, они именовали Пэксанской школой. И молодежную организацию, созданную нами в Фусуне в декабре 1927 года, тоже назвали Пэксанским союзом молодежи.

Пэксанская группа воинов являлась вооруженной группой со стройной организационной системой, сравнительно крупной среди многочисленных отрядов Армии независимости, созданных в районах Линьцзяна и Чанбая. Штаб этой группы находился в уезде Линьцзян. Она развернула свою деятельность в Чунгане, Чхосане, Хучхане и других местностях провинции Северный Пхеньан внутри страны. Сфера ее действий расширилась и дальше до Пхеньяна, Сунчхона и Кансо.

Кан Чжин Сок, дядя по матери, действовавший в Пхеньяне членом подпольной молодежной организации, после приезда в Маньчжурию одно время, до создания группы воинов, работал лесорубом, проживал в нашем доме. После организации этой группы он был назначен комиссаром внешних дел и развернул политическую деятельность и работу по сбору фонда на военные расходы в различных районах провинций Южный и Северный Пхеньан.

Он часто бывал в нашем доме вместе с командирами группы. Среди них были также Пен Дэ У и Ким Си У, казначей Пэксанской группы воинов. Они часто у нас и ночевали. Гости спали в другой комнате, но дядя всегда спал в нашей комнате, пряча пистолет под подушкой.

В то время отец, согласно решению Куаньдяньского совещания об изменении направления деятельности, прилагал большие усилия к подготовке вооруженной борьбы на основе передовых идей. Он часто ходил в Хунтую для работы с Пэксанской группой воинов.

Однажды ночью я, проснувшись, увидел, как дядя вместе с отцом разбирают пистолет при свете коптилки. Увидев пистолет, я почему-то невольно вспомнил картину, которую я видел на улице перед воротами Потхон во время Первомартовской демонстрации. Тогда я видел у демонстрантов только вилы да палки. Но вот увидел и пистолет в руках дяди, и это случилось не более чем через год. Передовые люди Кореи ответили оружием на кровавый урок, приобретенный ценою жизни тысяч людей.

Спустя несколько дней я получил от отца задание сходить в Чунган за патронами и порохом. Он, видимо, дал мне такое поручение потому, что в таможне строго проверяли взрослых.

Собравшись с духом, я сходил в Чунган и благополучно вернулся с патронами и порохом в сумке. В таможне полицейские подвергали строгой проверке пассажиров, собирающихся сесть в лодку. Но я что-то даже не ощущал страха. И все обошлось благополучно.

Впоследствии дядя покинул Линьцзян, чтобы вести деятельность вооруженной группы в Корее.

Не прошло и месяца, как сержант Ким Дык Су из Чунганской жандармерии пришел в Линьцзян и сообщил, что дядя арестован. Ким Дык Су был жандармским сержантом, но он во многом помогал отцу в его деятельности, не потеряв своей совести.

Когда я вернулся из школы, мать проливала слезы, получив такую печальную весть. Вся наша семья горько страдала по этому тяжелому случаю с дядей.

Покинув Линьцзян, он, во главе вооруженной группы, развернул энергичную деятельность в Часоне, Кэчхоне и Пхеньяне и был арестован японской полицией в апреле 1921 года в Пхеньяне. Он был приговорен к 15-летнему тюремному заключению и томился за решеткой 13 лет и 8 месяцев. Был освобожден под залог и умер в 1942 году.

В начале своей деятельности он организовал в родном своем краю просветительское общество Мипхунхвэ и боролся с картежничеством, пьянством и суевериями. А затем его деятельность развернулась, вырастая довольно быстро в движение за спасение Отечества. Это было благодаря тому, что он получил положительное влияние от моего деда по матери Кан Дон Ука и моего отца.

Революцию делает не кучка особых людей. Любой человек может совершить поражающий людей подвиг в революционной борьбе за преобразование и обновление мира, если оказать на него активное идейное воздействие.

После ареста дяди враги заслали в Линьцзян многочисленных тайных агентов и полицейских в штатской форме, чтобы арестовать отца. Поэтому он спал не дома, а у своего надежного друга, на окраине Линьцзяна, избегая глаз полицейских, а днем работал дома.

Теперь уж и нам нельзя было больше жить в Линьцзяне. Пришлось снова упаковывать домашний скарб и переселяться в другую чужбину в чужой стране. Вся семья отбыла из этого обжитого местечка, неся вещи кто на голове, кто на плечах, кто на спине. Но все пожитки на свои плечи мы взять не могли. И миссионер Пан Са Хен сопровождал нас со своими санями до Бадаогоу уезда Чанбай, куда мы переселялись. Говорили, что это путь в сто километров. Бадаогоу, как и Линьцзян, тоже был городком пограничным, на берегу реки Амнок.

В Чунгане, расположенном напротив Линьцзяна через реку, были японские жандармерия и полицейский участок. Такие же органы насилия, жандармское отделение и участок полиции, были и в Пхопхене, находящемся на берегу реки напротив Бадаогоу.

Пхопхен расположен на северном краю Кореи, но японские империалисты плотно разместили и здесь свои карательные силы, ибо главная арена движения за независимость переместилась в Маньчжурию. Агенты, жандармы и полицейские, посылаемые каждый день из Пхопхена, рыскали в Бадаогоу с налитыми кровью глазами, чтобы найти наших патриотов.

Наш дом стоял недалеко от места, где приток Бадаоцзян впадает в реку Амнок, Отец вывесил в этом доме новую вывеску с надписью "Кванчжеская лечебница".

Справа от нас жила семья Кима, члена Корейского национального общества, а слева – семья другого Кима, торговавшего куксу (корейская лапша – ред.). И напротив нашего дома жила семья еще одного Кима, поддерживавшего свое существование тоже торговлей куксу. Вблизи от нас жили также торговцы – братья по фамилии Ким, которые под руководством моего отца систематически снабжали материалами вооруженные отряды, действовавшие в бассейне реки Амнок. Таким образом, четыре Кима, жившие по соседству с нами, были хорошими людьми.

Подозрительной была лишь одна семья, проживавшая за нашим домом. Позже стало известно, что хозяин этого дома по имени Сон Сэ Сим был тайным агентом, засланным сюда Пхопхенским полицейским участком. Раньше этот Сон тоже жил в Чунгане, но по приказу японской полиции переместился в Бадаогоу вслед за нами, чтобы следить за моим отцом.

И в Бадаогоу отец общался с представителями различных слоев населения. Среди них был и человек по фамилии Хван, человек с передовыми идеями. Работая писарем на Намсаском лесопромышленном предприятии, он попал под влияние передовых людей и стал на путь революции. Он выполнял конспиративные задания моего отца по обеспечению связи. Получив задание, он тут же исчезал из Бадаогоу. Обходя различные места, ему указанные, он выполнял поручение полностью, а возвратившись, получал новое задание.

Иногда Хван долго беседовал с моим отцом, выпив винца. Порой они разговаривали очень оживленно о текущем моменте, обсуждая статьи в газете "Асахи симбун".

Когда отец отправлялся на рыбалку, он следовал за ним, взяв с собой горшочек с соевой пастой, приправленной молотым красным перцем. Он ловил рыбу сетью и варил жидкую рисовую кашу со свежей рыбой.

Так Хван гостил у нас целых три года. В каком-то году он отметил у нас и осенний праздник чхусок. В его сопровождении отец не раз посещал Намсаское лесопромышленное предприятие, расположенное в 80 километрах от Бадаогоу. Он проводил там воспитательную работу среди рабочих и сплачивал их вокруг антияпонской организации.

Преподаватели Рачжукского училища тоже находились под влиянием моего отца. В каком-то году в этом училище вспыхнула забастовка учащихся, что подняла большую шумиху.

В ту пору отец часто посещал также и Пхопхенскую церковь. Крыша здания сделана из дранки вместо островерхой пирамиды с крестом, внутреннее помещение отличалось от обычной комнаты неперегороженным залом. После приезда отца в Бадаогоу церковь эта использовалась как место воспитания масс и пункт сбора революционеров, действовавших внутри страны. Каждый день, когда совершалось богослужение, отец шел в Пхопхен и вел там антияпонскую пропаганду, собирая немало людей. Иногда учил их и песням, играя на органе.

В дни, когда отец не мог приходить сюда, мать или дядя Хен Гвон вели здесь за него антияпонское воспитание, собирая тоже немало слушателей, пришедших совершать богослужение. Я тоже ходил в эту церковь, беря с собой Чхоль Чжу, и учился у отца играть на органе.

В городке Пхопхене было много явочных пунктов, которыми пользовался отец. Уборщик Пхопхенского полицейского участка тоже помогал отцу в его подпольной работе – разведывал тайны участка и сообщал хозяину комиссионной почтовой конторы, а тот передавал их моему отцу.

Я тоже часто выполнял поручения отца, обеспечивая конспиративные связи. А как-то раз передал одежду и пищу патриотам, заключенным в Пхопхенский полицейский участок. Но чаще всего ходил в комиссионную почтовую контору. Отец поручал мне доставлять из этой конторы газеты "Тоньа ильбо" и "Чосон ильбо", журналы и другие печатные издания, выпускаемые в Корее. В то время отец взял на себя и работу филиала редакции "Тоньа ильбо" под именем дяди Хен Гвона. Заработка тут не было никакого, но можно было бесплатно читать эту газету.

Я холил в эту контору раза два в неделю. До замерзания реки ходить в Пхопхен было трудно, но после того, как река становилась скованною льдом, ходил туда уже через каждые два дня. Когда же я был занят учебой, ходил туда за меня и дядя Хен Гвон. А когда в адрес отца почты приходило много, мы ездили за нею вместе с дядею. Поступали главным образом посылки, журналы и изданные в Японии медицинские книги.

Когда мы ходили в Пхопхен, нам активную помощь оказывал Хон Чжон У, который работал помощником жандарма. Этот человек под влиянием моего отца стал сторонником дела революции, оказывал ему поддержку. Конечно, тесные контакты с ним были установлены не с самого начала нашего пребывания здесь.

Городок Бадаогоу, где мы жили, находился под контролем Пхопхенского жандармского отделения. Подчинялись этому отделению полицейские участка и чиновники таможни. В то время пограничные жандармские органы пользовались широкими полномочиями.

Отец и члены революционной организации постоянно следили за действиями жандармского поста, а жандармы, в свою очередь, не прерывали слежки за нашим домом.

Когда Хон Чжон У впервые появился в аптеке нашего дома в форме помощника жандарма, я насторожился не на шутку, отец с матерью тоже очень опасались его. Он, еще ничего не говоря, обвел холодным взглядом аптеку, а потом сказал:

– Сегодня я пришел к вам, чтобы передать привет Чан Сун Бона из Анчжу. Когда меня переводили в пограничный район, он попросил меня навестить вас. Он сказал: поедешь в Хучхан – познакомишься с моим другом по имени Ким Хен Чжик. И я сам хотел хотя бы разок повидаться с вами и услышать от вас указания.

Хотя он и был в форме жандарма, но вел себя очень скромно и вполне прилично. Однако в тот день отец отнесся к нему не очень любезно.

– Ты так непринужденно обращался с сержантом Ким Дык Су в Чунгане. А почему так вел себя сегодня? – спросила мать, когда ушел Хон Чжон У.

– При виде формы жандарма на Хоне невольно вспомнил Пхеньянскую тюрьму, – ответил отец.

Он признал, что на сей раз с гостем он вел себя неприлично, ведь человек пришел передать привет, и сказал, что когда он придет к нам снова, надо оказать ему теплый прием.

Хон Чжон У и позже посещал наш дом не так уж редко.

Однажды отец, советуясь с матерью, сказал:

– Если Хон Чжон У приходит выведать у нас наши секреты, то я через него буду разведывать тайны жандармерии. В случае неудачи я, конечно же, попаду в опасность. Но если успею перевоспитать этого человека, будет большая помощь нашему делу. В Чунгане Ким Дык Су, в Пхопхене Хон Чжон У – жандармы находятся везде, где Ким Хен Чжик.

С того дня отец начал активно перевоспитывать Хон Чжон У. Он перестал относиться к нему холодно, как к помощнику жандарма, а все его отношение к нему теперь наполнилось искренностью, как к соотечественнику, стал оказывать ему теплое гостеприимство.

И Хон, в свою очередь, постепенно стал раскрывать свою душу. Оказалось, он был человеком с доброй национальной совестью. Родился он в Сунчхоне провинции Южный Пхеньан, занимался земледелием в родном краю, что называется, в поте лица, но жизнь его там никак не улучшалась. И наконец он решил держать экзамен на должность помощника жандарма, чтобы хоть этим выбраться из нужды. Но увидев, как зверски подавили жандармы и полицейские демонстрантов во время Первомартовского народного восстания, он раскаялся в том, что держал упомянутый экзамен, и решил вновь заняться земледелием. Но тут поступило извещение, что экзамен он выдержал, а потом – и повестка с приглашением на военное обучение. Так вот он и стал помощником жандарма.

Японские империалисты, преобразуя "сабельный режим" в "культурное управление", под вывеской "реформы административной системы" сократили жандармские органы в стране, зато создали новые и расширили имевшиеся полицейские органы в крупных масштабах, одновременно укрепив жандармские органы в пограничных районах. Большинство корейцев – помощников жандармов превратились в полицейских или переведены в пограничные районы. И вот Хон Чжон У тоже назначен в Хучхан.

Однажды он пришел к отцу и выразил ему свою решимость захватить оружие жандармерии и участвовать в движении за независимость.

Отец высоко оценил его решение и сказал;

– Очень похвально, что вы решили участвовать в движении за независимость. Хотя вы и надели на себя японскую военную форму, но душу свою пятнать не следует. Неужели мы, гордясь пятитысячелетней историей своей страны, можем мириться сложа руки с рабством, навязанным нам японцами? Впрочем, я думаю, что полезнее будет, если вы поможете в нашем деле, продолжая работать в нынешней должности. В форме жандарма вы сможете оказывать помощь в движении за независимость во многих отношениях...

Впоследствии Хон Чжон У, следуя совету моего отца, активно помогал деятелям движения за независимость. Он часто посещал отца и заранее сообщал, в котором часу какого числа он будет стоять на дежурстве по надзору за переправой, и предлагал посылать в это время людей, которые должны переправляться через реку. Таким путем он не раз обеспечивал переправу революционеров на тот берег.

Мой отец тоже не раз миновал смертельную опасность благодаря заботе этого человека. Когда он узнавал, что складывалась опасная для отца ситуация, он тут же приходил в Бадаогоу и сообщал отцу: "Будьте осторожны, придут полицейские", или говорил матери: "Когда вернется домой господин Ким Хен Чжик, посоветуйте ему уйти обратно в деревню и находиться там еще несколько деньков".

Как-то Хон Чжон У получил от начальника жандармского отделения приказ разведать о действиях участников движения за независимость и корейцев на том берегу реки и переправился в Бадаогоу. Здесь он увидел, как полицейский из Пхопхенского участка направляется на переправу, связав моего отца. Преграждая путь полицейскому, он закричал на него:

– Этот господин наш человек! Он выполняет задание жандармерии. Зачем вы самовольно арестовали его, не доложив нам об этом? Если впредь возникнет какой-нибудь вопрос относительно господина Кима, доложите мне без вмешательства кого бы то ни было!

Полицейский попросил прощения, кланяясь до земли, и развязал веревку, которой были скручены руки отца. Так отец избежал грозившей ему опасности.

Однажды жандарм, несший патрульную службу, доложил начальнику отделения, что доктор Ким в Бадаогоу является идеологически неблагонадежным, и предложил забрать и допросить его. Но Хон Чжон У показал ему жандармский журнал, где записаны "разведданные", и сказал;

– Все эти данные получены через доктора Кима. Чтобы узнать подлинное нутро идейно неблагонадежных элементов, надо самому притвориться неблагонадежным. Доктор Ким совершил большой подвиг в пользу нашего дела.

Эти "разведданные" были небылицами, выдуманными самим Хоном.

В мае 1923 года была упразднена должность помощника жандарма. Хон Чжон У пришел к моему отцу и сказал, что он больше не может служить во вражеском органе и хочет участвовать в движении за независимость, переправившись в Китай вместе с семьей. В тот день отцу стоило больших усилий отговорить его от этого. Он сказал ему:

– Вернитесь в родной край и помогите по-прежнему в нашем деле, работая в полицейском органе. Так вы сможете оказать нам большую помощь, хотя и не будете вступать в Армию независимости.

Отец попросил Хона зайти в Мангендэ и передать родителям его привет, когда тот вернется в родной край.

По возвращении на родину он так и сделал – немедленно посетил Мангендэ и передал моим деду и бабушке привет от отца. Согласно совету отца, он работал полицейским в родном краю, а с 1927 года стал служить полицейским Тэпхенского участка. Он не раз предлагал начальству назначить его в этот участок. И, прибыв в Тэпхен, он сразу же посетил мой родной дом в Мангендэ и поздравил моих деда и бабушку с новогодним праздником. Сопровождавший его слуга полицейского участка привез им водку, свинину и апельсины. Деревня Мангендэ тоже находилась под контролем Тэпхенского полицейского участка.

До самой своей смерти Хон Чжон У, следуя советам моего отца, сохранял совесть корейской нации, неизменно и активно охранял нашу семью. Он переместился в Тэпхенский полицейский участок тоже с тем, чтобы охранять наш дом в Мангендэ. Пока этот человек ведал делами в селе Нам, мой дед и дядя Хен Рок меньше испытывали неприятностей из-за врагов. Начальник участка постоянно твердил ему, что члены семьи Ким Хен Чжика давно известны как люди, имеющие антияпонские идеи, и потому следует строго следить за ними и часто вести у них обыски. Но Хон Чжон У каждый раз уклонялся от этого, отвечая, что за этой семьей нет ничего особенного.

В первые дни после освобождения страны народ повсюду хватал и жестоко избивал прояпонских извергов. И только один Хон Чжон У не подвергался побоям и жил без всяких неприятных происшествий. Он работал в родном краю полицейским с пенсионным обеспечением, но не причинял людям зла и закрывал глаза на поступки, нарушавшие японские законы. Поэтому он и не нажил ненависти к себе.

Да, он подвергался подозрению из-за собственной биографии, но никогда и никому не говорил о том, что он делал раньше. Обыкновенный человек написал бы ко мне письмо, чтобы хотя бы избавиться от подозрения, но он не сделал и этого.

Спустя несколько лет после окончания Отечественной освободительной войны я дал своим сотрудникам задание найти Хон Чжон У и нашел его в Сунчхоне. Оказалось, он был уже стариком, которому перевалило за шестьдесят. Но мы все равно послали его на учебу в провинциальную школу по подготовке кадров. И после окончания этой школы он жил скромно и спокойно со своей врожденной натурой. Остаток своей жизни он целиком отдал работе по отысканию следов революционной деятельности моего отца.

Такому человеку, как Хон Чжон У, который решил жить своим духом и собственным разумением в интересах страны и нации, не была помехой даже полицейская форма и должность полицейского. Дело не в должности или форме, а в идее и духе человека.

Воспитание подрастающего поколения по-прежнему оставалось в Бадаогоу проблемой, на которую отец обращал неослабное внимание. И после того, как он сменил профессию учителя на профессию врача, он прилагал огромные усилия к воспитанию подрастающего поколения, как и во время, когда он преподавал в школе. Он был убежден, что можно добиться независимости страны и построить могучее и богатое суверенное государство только тогда, когда через школы и вечерние курсы просветить массы и подготовить в большом количестве способные кадры.

Летом 1924 года в Саньюаньпу состоялись летние семинары для учителей корейских начальных школ. Тогда отец разработал конкретное содержание преподавания и определил даже песни для школьников.

Благодаря усилиям отца в Бадаогоу была основана корейская школа. В этой школе даже учились молодые люди и дети из Пхопхена, которые пришли со своим рисом и учили родной язык, сами готовя себе пищу.

Отец всегда и везде наставлял:

– Воспитание подрастающего поколения есть основа для независимости страны и государственного строительства. Человек неграмотный все равно что животное. Только усвоив знания, он может вести себя, как подобает человеку, и вернуть себе потерянную страну.

Я глубоко в сердце запечатлел слова отца, его мудрые советы, и учился всегда усердно. Начальная школа в Бадаогоу, которую я посещал, была четырехклассной китайской школой. Там преподавали на китайском языке и предметы тоже были китайскими. В этом городке раньше не было корейской школы, поэтому по возвращении домой я получал от отца индивидуальное образование. Он учил меня родному языку, географии и истории Кореи, часто рассказывал мне о Ленине, Сунь Ятсене, Вашингтоне и других известных людях мира. Он называл несколько романов и книги передового содержания и требовал прочитать их и высказать свои впечатления, обеспечивая таким образом систематическое руководство чтением мною отечественной и мировой литературы. Благодаря его вниманию и заботе я в те годы мог читать много книг хорошего содержания, такие, как "Великие люди Кореи", "Биографии героев Кореи", "История русской революции и Ленин" и другие, а также газеты и журналы.

Отец строго контролировал мои занятия. Был и такой случай, когда он дал мне и розог, даже и младшему брату Чхоль Чжу и даже дяде Хен Гвону, если мы проявляли лень в учебе.

Мать тоже уделяла серьезное внимание моим занятиям. Когда я возвращался из школы и собирался идти в горы за дровами, она говорила:

– Не надо идти за дровами. Лучше учись.

И помогала мне выделять из своего бюджета больше времени учебе. Видя, как она заботится обо мне, а сама не имела приличной одежды, испытывая одни только невзгоды, я думал, чем бы я мог порадовать ее. И вот однажды пошел в Пхопхен и купил ей резиновую обувь на деньги, которые она дала мне на покупку спортивных тапочек. В ответ на это она мне сказала:

– Ты еще мал, но мысль у тебя глубокая. Но это неважно, какая у меня обувь. Я рада, когда вы учитесь хорошо и растете крепкими.

Мать делала все, что в ее силах, чтобы я рос со светлой душой и был веселым и бодрым. Поэтому я мог расти без тени в душе, со светлым оптимизмом. Помню, что в детские годы в Бадаогоу я шалил больше, чем когда-либо. Иногда совершал даже такие шалости, что взрослые только ахали да цокали языками. Впрочем, какое детство без шалостей!

Воспоминания о зиме в Бадаогоу возвращают меня в детство семидесятилетней давности. Тогда мы на реке Амнок прорубили большую лунку диаметром больше метра и, став в шеренгу на берегу, соревновались в прыжке через нее. Мы говорили, что не достойны быть впредь бойцами корейской армии те, кто не могут перепрыгнуть через эту лунку, и вихрем пролетали через нее. Мы напрягали все силы, чтобы не опозориться в таком соревновании. Иначе какие же мы бойцы корейской армии?!

У кого был короток шаг и большая боязливость в душе, тот не мог перепрыгнуть через такую лунку и шлепался в нее. В такой день в доме, чьи дети промокли до нитки, жаловались, высушивая одежду над жаровнею, говоря, что из-за этого Сон Чжу семьи из Пхеньяна замерзнут, как пойманный минтай, да и перемерзнут все соседские дети. Ходила даже молва, что Сон Чжу – глава детворы Бадаогоу, и взрослые, как правило, называли мое имя, когда сетовали на своих детей.

Иногда мы до глубокой ноченьки играли в войну на горе за Бадаогоу, беспокоя взрослых не на шутку, В таком случае им приходилось искать нас всю ночь, отказывая себе во сне. Такие случаи повторялись часто, и взрослые строго контролировали своих детей. Но нельзя же было запереть на замок неудержимую детскую душу, что парит высоко в бескрайнем небе.

Однажды мой одноклассник Ким Чжон Хан хвалился, показывая нам капсюль, взятый из ящика с капсюлями, который хранился у них на складе. В этом, хотя и домашнем, складе лежали целыми грудами оружие, мундиры и обувь, которые будут отправлены в отряды Армии независимости. Старшие братья Ким Чжон Хана покупали в большом количестве рабочую одежду, обувь и другие вещи в магазине посредника японской фирмы и посылали их в вооруженные отряды. Чтобы снабжать Армию независимости материалами, они достали два судна и лошадь и, разъезжая по разным местам, скупали товары.

В тот день мы играли у жаровни, грызя тыквенные семечки. Ким Чжон Хан свистал, приложив капсюль ко рту. И вдруг капсюль взорвался, – его коснулся тлеющий уголек. Парень был ранен в нескольких местах. Старший брат завернул его в простыню, взвалил на себя и прибежал с ним к моему отцу.

Если бы до полицейских дошли слухи, что мальчик ранен взрывом капсюля, то произошла бы большая беда. Поэтому отец двадцать с лишним дней лечил его, пряча в своем доме.

После этого события я узнал, что семья Ким Чжон Хана – это семья патриотически настроенных, честных торговцев, которые снабжают отряды Армии независимости военными материалами.

В те годы у нас, несмышленышей, было много всяких приключений. Однако все же меня не покидала тяжелая мысль об одном. Становясь старше, в моей душе все больше возрастала печаль о порабощенной стране.

НАЗАД                                СОДЕРЖАЖНИЕ                                 ВПЕРЕД